Дело Локвудов - Джон О`Хара

— Ты не считаешь, что нам лучше было бы обвенчаться в хиллтопской церкви безо всей этой суеты? — спросил Джордж Агнессу за день до свадьбы.

— Честно говоря, нет. Денег у дяди Тома достаточно, а суета меня не волнует. У меня такое впечатление, точно я собираюсь не на свою свадьбу, а на чужую.

— Ты не чувствуешь себя невестой?

— Нет. Завтра почувствую. Придется играть эту роль, хотя я не очень хорошая актриса. Ему хочется, чтобы я была красива и выглядела скромно, как и подобает невесте. Ну, а на все остальное, связанное с этой свадьбой, я смотрю глазами постороннего человека. А ты что чувствуешь?

— Вероятно, то же, что должен чувствовать твой отец. Что надо быть на этом торжестве из вежливости. Не по отношению к тебе, а по отношению к твоему дяде. Если не считать мистера Уинна, больше всех доволен мой отец. У него с мамой тоже была пышная по тем племенам свадьба.

— Жаль, что нет твоей мамы.

— Да, — согласился Джордж. В действительности же мысль о матери у него ни разу до сих пор не возникала.

Пресвитерианцы Уинны и лютеране Локвуды нашли, что окрестные церкви — методистская, которую посещают валлийцы, и католическая, которую посещают ирландцы, — им не подходят, поэтому, когда Том Уинн предложил совершить обряд венчания у него в доме, никто, в сущности, не возражал. Такое решение влекло за собой необходимость ограничить число присутствующих на церемонии, но Тома Уинна это не огорчало. «Меньше будет слезливых женщин, только и всего». Однако венчание в доме Уинна вынуждало и жениха сократить свиту молодых людей, что пришлось Аврааму Локвуду не по вкусу.

— Жаль, что у тебя будет мало дружек, — сказал он Джорджу.

— Почему мало? Четырех достаточно. Пятым будет Пен.

— Больше-то лучше, — настаивал отец, думая об интересах Дела Локвудов.

— Почему же? — недоумевал Джордж. — Если бы венчание происходило в большой церкви — другое дело. Но раз гостей будет немного, то с моей стороны было бы нескромно привести с собой десять-пятнадцать дружек.

— Нескромно. Ты совершенно прав. — Авраам Локвуд радовался: его сын был настолько чуток к правилам хорошего тона, что уже теперь вполне удовлетворял одному из самых существенных требований Дела.

Жених и невеста выполнили все, что требовалось церковным и светским обрядами: торжественно шествовали, стояли, кружились в вальсе, прохаживались среди сотен мужчин и женщин, здороваясь с одними, выслушивая поздравления других, перекидываясь с кем-то словцом, окликая кого-то по имени, улыбаясь тем, кого они не знали или не узнавали в лицо.

Прием приближался к концу, пошел сильный дождь, гости засуетились, забегали между навесами, а Джордж и Агнесса тем временем скрылись в особняке и переоделись в дорожные костюмы. Кто-то вдруг крикнул: «Они уезжают!»; крик этот сразу превратился в хор голосов, толпа повалила в особняк и запрудила парадную лестницу. Агнесса стояла на первой лестничной площадке и испуганно смотрела то на толпу, то на Джорджа.

— Не бойся, они нас выпустят, — заверил он.

— Где твой букет? Ты не бросила нам свой букет? — крикнул ей кто-то.

— Я не знаю, куда он девался, — сказала Агнесса мужу.

— Не имеет значения, — успокоил он ее и громко попросил: — Будьте добры, пропустите нас!

— Букет! Букет! — скандировали гости, и Агнесса впервые почувствовала, что теряет самообладание. Скопление людей, полушутливое (только полушутливое!) требование букета, растерянный вид отца, тщетно пытающегося пробиться сквозь толпу, чтобы попрощаться с дочерью, — все это оказалось ей не под силу.

— Я боюсь, — прошептала она, сжав руку мужа.

— Никто тебя не тронет, — резко сказал он. — Кинут в нас щепоть риса — и все.

— Я не могу спускаться по этой лестнице. Ни шагу не могу сделать. Выведи меня отсюда черным ходом. Пожалуйста!

— А, черт! Ну, хорошо.

У парадного подъезда стояла пара лошадей, впряженная в экипаж, на козлах которого восседал личный кучер Тома Уинна. По мысли Джорджа, этот экипаж должен был выполнять роль приманки для гостей — усыпить бдительность наиболее рьяных весельчаков и дать возможность молодым незаметно выйти из дома черным ходом и сесть в запряженную мулами санитарную повозку.

— Выйдем через кухонную дверь и — бегом к повозке, — предложил Джордж Локвуд.

Хитрость удалась: пока гости толпились и шумели в особняке, у подъезда и на газоне, молодые уже располагались на одеялах в «мясном фургоне», как окрестили повозку шахтеры. Прошла еще минута, и мулы рысцой покатили их по направлению к железнодорожному полотну — примерно в трех милях от особняка, — где стоял наготове, паровоз с прицепленным к нему вагоном, чтобы отвезти их в Моч-Чанк. Когда они добрались до железной дороги, Агнесса все еще дрожала и еле переводила дух от волнения.

— Только без истерики, — буркнул Джордж.

— Ее-то я и стараюсь побороть. Извини, но я не могла тогда выговорить ни слова.

— Это ничего. Теперь успокойся. — В вагоне, кроме них, никого не было. — Никто больше не будет к тебе приставать. Мы приедем в Моч-Чанк задолго до отправления нью-йоркского поезда и никаких знакомых там не встретим. А в Нью-Йорк прибудем раньше одиннадцати.

Когда они сели в нью-йоркский поезд, Агнесса Уинн-Локвуд облегченно вздохнула.

— Все шло хорошо до самого конца, а потом вдруг что-то со мной стряслось. И все у меня получалось не так, как нужно. Не попрощалась с дядей Томом. Не бросила гостям цветы, хотя Рут Хейгенбек очень на это рассчитывала. И потом — эта толпа и бедный папа. Ты его видел?

— Нет.

— Никогда не забуду его лица. Хочет мне улыбнуться и не может. Его так сжали со всех сторон, так затерли, что он не мог ко мне пробиться. Мама-то со мной была, помогала переодеться, а вот папа… бедняга. Я знаю, что он хотел поцеловать меня на прощание.

— Будет тебе, Агнесса. Я же не собираюсь бросать тебя в Гудзон.

— Бедный Джордж. Я бы не винила тебя, если бы и бросил.

— Не возражаешь, если я выйду покурить?

— Конечно, нет. Я и сама бы не прочь. Но ты иди, а я пока прилягу.

В гостинице им был приготовлен номер люкс. Как только они вошли, Агнесса объявила, что хочет есть.

— Да и ты, должно быть, голоден. Весь день почти ничего не ел.

— Выпьем шампанского?

— Может, не будем, а? Неприятно мне это вино. Ничего я не хочу, разве что яичницу и чай.

— Хорошо. Яичницу на двоих. Чайник. Кофейник. И бокал шампанского.

— Очень хорошо, сэр, — сказал официант. — Минут через двадцать, сэр?

Агнесса распаковала вещи, повесила одежду в платяной шкаф, а все остальное разложила по ящикам, подошла к окну и посмотрела на полуночную жизнь Геральд-сквер. Больше заняться было нечем, а ужин еще не принесли. Она сняла жакет и осталась только в блузке и юбке.

— Ну скажи что-нибудь, — попросила она мужа.

— Что бы ты хотела от меня услышать?

— Обычно мы с тобой болтаем — не остановишь.

— Обычно — да, но сейчас другая обстановка.

— Поэтому я и хочу, чтобы ты поговорил со мной.

— Она ведь и на меня действует, Агнесса. Обстановка-то.

— Ах, да. Об этом я не подумала. Не ставила себя на твое место. Эгоистично с моей стороны. Но я рада, что и ты волнуешься. Кое-что матери объясняют дочерям, но мне не приходилось слышать, чтобы они учили, как поддерживать разговор в первую брачную ночь.

— Для разговоров у нас еще будет достаточно времени.

— Все равно мне хочется поговорить. Хоть пять минут.

— Ты уже говоришь. Продолжай.

— Но ты мне не помогаешь. А вот и ужин.

Тактичный официант принес не один, а два бокала шампанского. Когда он вышел, Джордж Локвуд поднял свой бокал.

— За тебя, Агнесса. Надеюсь, ты будешь счастлива.

— Конечно, буду, Джордж. Что-то свело же нас с тобой. Что именно, я не совсем понимаю, но оно есть. — Они чокнулись, отпили из бокалов и сели — впервые в их супружеской жизни — за общий стол.

— Не так уж я и голодна, как думала, — вдруг сказала Агнесса. Она встала и ушла в спальню, закрыв за собой дверь.

Минут через пятнадцать — двадцать он тоже встал и открыл дверь. В спальне было темно, Агнесса лежала в постели.

— Ты не спишь? — спросил он.

— Господи, он еще спрашивает. Разве можно заснуть в таком состоянии?

Он разделся и лег рядом с ней на кровать. Агнесса лежала совершенно нагая. Он целый год не прикасался к женскому телу и теперь с жадным нетерпением принялся гладить ее, и она обняла его за шею. Щекой он ощутил ее неподатливую, почти мальчишескую грудь. А он так долго жаждал женщины! Когда он овладел ею, она вся отдалась своей страсти, испытывая наслаждение и боль одновременно. Потом он обмяк, а она долго не могла понять, что уже все. За это время они не проронили ни звука. Она заговорила первой:

— Ты научишь меня, да?

— Да, — ответил он, хотя знал, что вряд ли сможет научить ее быть такой, как Лали Фенстермахер.